Не из универсальности ли религиозного чувства происходит удивительное, противящееся всякой классификации и систематизации, разнообразие религиозных практик и форм? И та же универсальность позволяет нам, однако, всегда интуитивно узнавать религию, как бы не отличались её проявления, при отсутствии хоть какого-то внятного и всеохватывающего определения.
Единственной характеристикой, которую можно дать этому чувству, - и, как я всё больше подозреваю, вообще единственной его характеристикой в действительности - является его невнятность самому человеку, его абсолютная отличность от всякого другого чувства, от всего человеческого опыта, та самая ganz andere. Религиозное чувство (заметьте, что и определение тут чисто механическое, даже тавтологическое) принципиально невыразимо словами, и при том содержит в себе такую неопределённость, что даже внутренне, невербально человек не может сам себе дать полный отчёт, что и по поводу чего он чувствует. Он пытается определить это через понятия вроде "великий", "могущественный", "превосходный" - тоже неподходящие в действительности, но апофатическое богословие появляется всегда позже, как плод рефлексии по поводу этих неудачных определений. А затем на основе этих понятий формируются соответствующие образы (прошу понять, я ни в коем случае не говорю, что это последовательный и осознанный процесс - это лишь весьма грубая схема происходящего в индивидуальном и коллективном бессознательном). Тут-то и кроются причины пестроты религий.
Что для египтянина естественней связать с идеей мощи, величественности, причинности, чем нил, разливающийся на их глазах и дающий ритм их жизни? Жители гористой Греции и холмистой Иудеи помещали богов на высотах. Оседлые скотоводы вспоминают о быках, кочующие - о конях. Практически всем приходят на ум образы матери или отца (а вот соотношение этих образов, полагаю, тоже обусловлено культурой).
Конечно, миф об Осирисе и Сете - не аллегория противостояния оплодотворяющего и возрождающего зелёного Нила и жгучего хамсина, хоронящего поля под песком. Напротив, Нил и хамсин - аллегория для передачи чего-то неопределённо-невыразимого, сверхценного и удивительного, почему для его описания и отталкиваются от самого значимого, что известно рассказчикам. А далее - поскольку, повторюсь, эта идентификация происходит не волюнтаристски путём осознанного анализа и синтеза, - эти образы увязываются с религиозным чувством накрепко, а оно, таким образом, канализируется и может быть удовлетворено, а главное - более не беспокоит своей загадочностью.