Если выпало в империи родиться, pа неё и умирать придётся вскоре.(c) Сергей Плотов
10razsobaka, вот и тебе подоспел, наконец, подарок! Я закопался с новогодним подарком, и тем временем наступил твой день рождения, но и к нему запоздал. Чтоб не откладывать дела совсем в долгий ящик - а текст, по мере того, как я пишу, всё растёт в своём финальном объёме, - я решился подарить тебе пока лишь первую главу. Надеюсь, тебе понравится, и постараюсь закончить этот рассказ поскорее. Бодрости духа и творческих успехов!
Сообщение о том, что я стал наследником, явилось для меня неожиданностью, а пришло, как я узнал позже, с опозданием. Из-за невнимательности душеприказчика сообщение о смерти моего деда было отправлено на адрес дома, где я провёл детство. Однако после смерти моего отца то жильё стало нам не по карману, да и оказалось чрезмерно большим для потребностей двух человек – меня и матушки. Последняя ныне проживала в небольшом и уютном пансионате в Провиденсе, организованном некоей добродушной вдовой, я же нашёл приют в общежитии при Мискатоникском университете, где изучал в то время гидрологию...Сообщение о том, что я стал наследником, явилось для меня неожиданностью, а пришло, как я узнал позже, с опозданием. Из-за невнимательности душеприказчика сообщение о смерти моего деда было отправлено на адрес дома, где я провёл детство. Однако после смерти моего отца то жильё стало нам не по карману, да и оказалось чрезмерно большим для потребностей двух человек – меня и матушки. Последняя ныне проживала в небольшом и уютном пансионате в Провиденсе, организованном некоей добродушной вдовой, я же нашёл приют в общежитии при Мискатоникском университете, где изучал в то время гидрологию.
Впрочем, надо сказать, что нерадивый душеприказчик имел некоторое оправдание для своей ошибки. Мой отец, Филип Миллер-старший (младшим является, разумеется, ваш покорный слуга), был не в ладах со своим батюшкой и моим дедом Хирамом Миллером по причинам, о которых никогда не распространялся – причём становился резок и даже груб, если матушка порой спрашивала его об этом или настаивала на том, чтоб навестить старика, а батюшка всегда был любящим мужем и джентльменом. Во всяком случае, это привело к тому, что он не писал Хираму годами, а я сам не видел деда никогда в жизни и мало что знал о нём. Вероятно, и сам старик не получил известий о гибели моего отца от пневмонии тремя годами ранее, так что вполне объяснимо, что извещение о смерти Хирама Миллера было отправлено на старый адрес.
Сыновей у моего деда было трое, а нотариально заверенного и внятного завещания он не оставил (в единственном документе такого рода старик с маниакальной настойчивостью толковал о порядке своих похорон и распределении библиотеки, но вовсе не упоминает обо всём прочем имуществе). Поэтому неудивительно, что к тому времени, как весть о дедушкиной смерти достигла Аркхэма, и я, отпросившись из университета на две недели, отправился в Местечко Гус-Хиллс, на родину отца и деда, наследство последнего уже успели большей частью поделить. Впрочем, дядья, кузены и прочие претенденты разумно рассудили, что я могу и найтись, а значит, возобновить тяжбы о наследстве, которые они решили полюбовно, и потому оставили кое-что и на мою долю.
Речь шла о доме, в котором дед провёл последние годы жизни. Поместье в старом колониальном стиле располагалось в нескольких милях от Гус-Хиллс и когда-то, вероятно, представляло собой живописное зрелище, хоть едва ли являлось выдающимся архитектурным творением; в настоящее время, однако, оно являло скорее картину запустения – тоже, впрочем, не лишённую некоей декадентской красоты.
Стоит отметить, что согласно семейным преданиям наш род восходил к французской аристократии: якобы одна из ветвей де Мёни обосновалась на североамериканском континенте ещё в самом начале XVIII века, а после Великой французской революции они остались единственными выжившими представителями этого рода. Так это или нет, мне судить трудно (тем паче, что отец и на эти темы говорил крайне неохотно), однако если мы и имели некогда отношение к аристократии, то время стёрло с нашего семейства позолоту, гербы были преданы забвению, и уже прапрадед мой, дедушка покойного Хирама, был просто Миллером. Впрочем, кое-какие деньжата у Миллеров водились, хоть состояние с каждым поколением не прибывало, а таяло. Дошли его остатки и до Хирама (а те деньги, что оставил он, уже благополучно перешли более расторопным наследникам), так что причины, по которым поместье явно не ремонтировалось десятилетиями, остались для меня загадкой. Хотя дому пока не грозило обрушение, строгое изящество колониального стиля было почти совершенно погублено не только многочисленными перестройками, но также временем и сыростью, и моё поместье со стороны походило скорее на заброшенную хибару. Большинство окон были забиты или густо забелены изнутри, так что в доме царил полумрак, а когда я впервые вошёл внутрь, меня поразил запах плесени и ещё чего-то трудноопределимого, также, вероятно, вызванный гниением стен, оставленных в небрежении ковров и потемневших картин на стенах. Обстановка поместья была также большей частью старинной, что я мог понять, даже совсем не будучи специалистом, однако из-за плохого обращения она едва ли заинтересовала бы антикваров.
Поместье окружал небольшой сад, к моему приезду совершенно запущенный. Впрочем, оставленный в небрежении он не разросся буйно, как это часто бывает, а зачах - хотя в округе всюду уже пробилась свежая весенняя листва (я прибыл в Гус-Хиллс в конце апреля 19** года), в моём новом саду деревья, которые я не смог опознать, протягивали во все стороны голые ветви. За домом, впрочем, территория сада была несколько больше – но лишь потому, что там среди таких же голых деревьев и безобразно разросшихся кустов дрока и ежевики скрывался фамильный склеп семьи. Странная, надо признать, причуда – обустраивать его не на кладбище, а совсем вблизи собственного дома. Быть может, именно эта последняя обитель стала источником слухов о нашем аристократическом прошлом – как я обнаружил, на стенах и дверях склепа когда-то имелись гербы, уже довольно давно тщательно сбитые. Я подошёл к склепу, чтоб выразить своё почтение покойному, пусть я и не знал его при жизни, но с удивлением обнаружил, что дверь склепа не заперта – более того, на ней вовсе не имелось ни замка, ни засова! Обеспокоенный, я решился заглянуть внутрь, опасаясь, как бы прах моего почтенного деда не стал добычей каких-то расхитителей гробниц и мародёров (хотя следов взлома на дверях и не было). Внутри склепа царил странный сладковатый запах, очень похожий на тот, что я ощутил в самом поместье, а его стены, снаружи практически лишённые всяких украшений, были обильно покрыты резьбой, барельефами и клеймами, на большинстве из которых изображены были разного рода оккультные символы, а также коты – как стилизованные и условные, так и кажущиеся в полумраке склепа почти живыми. Эти странные и неуместные украшения отчего-то произвели на меня много более гнетущее и тревожное впечатление, чем вид полураспавшихся гробов моих прадедов и прапрадедов. Гроб самого Хирама привлёк моё внимание мгновенно – не только и не столько оттого, что был много новее прочих, но и потому, что наполовину выскользнул из предназначенной ему ниши и теперь лежал на боку на полу склепа. Это ещё более обеспокоило меня, однако, как я убедился, гроб не был взломан – только на одном из углов образовался скол из-за падения. Вероятно, этот несчастный случай следовало приписать неосторожности организаторов похорон – я уже знал, что мой дед имел отчего-то дурную репутацию в Гус-Хиллс, и в его похоронах приняли участие лишь те, кого к этому обязывали долг и выплаченные им гонорары, а в таких случаях редко можно рассчитывать на добросовестность. Не без труда я поставил гроб на место и покинул склеп, положив себе в ближайшие дни непременно организовать установку прочных замка и засова на его дверях.
Именно в склепе и заключалась главная сложность. Само поместье было не слишком привлекательной собственностью: оно требовало ремонта и затрат, которые мы с матушкой не могли себе позволить, а без этого ни жить там, ни сдавать дом было невозможно. Сам же участок был слишком мал и, как я уже успел убедиться, неплодороден, чтоб от него был какой-то толк. Конечно, можно было попытаться судиться с родственниками и добиваться более справедливой части дедушкиного наследства, однако мы с матушкой оба понимали, что положение опоздавших будет в глазах судьи невыгодным, а судебные издержки также означали бы для нас долги – и это без уверенности в успехе дела… Таким образом, наилучшим выходом было бы продать бесполезное наследство по сколь угодно бросовой цене. Однако это означало бы продать и могилы предков. Пусть даже мы никого из них не знали и почти не имели представления об этой ветви семьи, такой поступок претил нам обоим. Итак, вопрос о том, как распорядиться оказавшимся столь обременительным наследством, оставался в силе.
Впрочем, кое-какую выгоду из него я всё же надеялся извлечь. Хотя моей специализацией и была гидрология, но в Мискатоникском университете правил бал интерес к истории и археологии, и игнорировать соответствующие разделы библиотеки среди студентов считалось попросту неприличным. Способность поддержать разговор об оккультизме и древних культах была чем-то вроде пароля и пропуска в клуб «настоящих» студиозов Мискатоника, и потому я тоже на первых курсах успел кое-что узнать об этих сферах, хотя и нахватался лишь по верхам, скорее ради престижа, нежели из глубокого интереса. Поэтому моё внимание сразу привлекла библиотека в поместье Миллеров.
Как я уже упомянул, Хирам уделил ей в своём завещании особое внимание, и такое же внимание она, очевидно, получала от старика при его жизни. Несмотря на общую разруху в доме тома почти не пострадали от сырости, и вообще отведённые под библиотеку несколько комнат находились в лучшем состоянии, чем всё остальное поместье, не исключая и спальни хозяина. Даже самое поверхностное знакомство с её содержимым показало, что библиотека была по преимуществу оккультной. Я нашёл тут немало томов, знакомых мне хоть бы по именам: «Livre d’Eibon», «Cultes des Goules» (в трёх экземплярах, причём одно издание датировано 1702 годом!) и несколько других произведений графа д’Эрлета, “Ars Magna” Луллия и множество других произведений, большей частью на французском и латыни, но порой и на английском и даже на других языках. Некоторые из этих наречий я даже не смог опознать, а один объёмистый том, написанный на арабском, как мне показалось, не решился осматривать внимательней, охваченный внезапным и необъяснимым трепетом. Очевидно, что более расторопные наследники не осознавали ценности ветхих книг, но я сразу понял, что такого рода антикварная библиотека в хорошем состоянии может быть сравнима по стоимости с почти разваливающимся домом на клочке дрянной земли.
Именно осмотр библиотеки и занял у меня большую часть дня в дедовом поместье. Поздней ночью я, утомлённый и запылённый, решился всё же заночевать в доме, в спальне покойного (я не суеверен, а гостевые комнаты пребывали в ещё худшем состоянии), ибо на возвращение в город у меня не оставалось ни сил, ни возможности – за осмотром ценных изданий я совсем забыл о времени, и теперь едва ли нашёл бы попутную телегу, а пеший путь занял бы не менее полутора часов.
Сообщение о том, что я стал наследником, явилось для меня неожиданностью, а пришло, как я узнал позже, с опозданием. Из-за невнимательности душеприказчика сообщение о смерти моего деда было отправлено на адрес дома, где я провёл детство. Однако после смерти моего отца то жильё стало нам не по карману, да и оказалось чрезмерно большим для потребностей двух человек – меня и матушки. Последняя ныне проживала в небольшом и уютном пансионате в Провиденсе, организованном некоей добродушной вдовой, я же нашёл приют в общежитии при Мискатоникском университете, где изучал в то время гидрологию...Сообщение о том, что я стал наследником, явилось для меня неожиданностью, а пришло, как я узнал позже, с опозданием. Из-за невнимательности душеприказчика сообщение о смерти моего деда было отправлено на адрес дома, где я провёл детство. Однако после смерти моего отца то жильё стало нам не по карману, да и оказалось чрезмерно большим для потребностей двух человек – меня и матушки. Последняя ныне проживала в небольшом и уютном пансионате в Провиденсе, организованном некоей добродушной вдовой, я же нашёл приют в общежитии при Мискатоникском университете, где изучал в то время гидрологию.
Впрочем, надо сказать, что нерадивый душеприказчик имел некоторое оправдание для своей ошибки. Мой отец, Филип Миллер-старший (младшим является, разумеется, ваш покорный слуга), был не в ладах со своим батюшкой и моим дедом Хирамом Миллером по причинам, о которых никогда не распространялся – причём становился резок и даже груб, если матушка порой спрашивала его об этом или настаивала на том, чтоб навестить старика, а батюшка всегда был любящим мужем и джентльменом. Во всяком случае, это привело к тому, что он не писал Хираму годами, а я сам не видел деда никогда в жизни и мало что знал о нём. Вероятно, и сам старик не получил известий о гибели моего отца от пневмонии тремя годами ранее, так что вполне объяснимо, что извещение о смерти Хирама Миллера было отправлено на старый адрес.
Сыновей у моего деда было трое, а нотариально заверенного и внятного завещания он не оставил (в единственном документе такого рода старик с маниакальной настойчивостью толковал о порядке своих похорон и распределении библиотеки, но вовсе не упоминает обо всём прочем имуществе). Поэтому неудивительно, что к тому времени, как весть о дедушкиной смерти достигла Аркхэма, и я, отпросившись из университета на две недели, отправился в Местечко Гус-Хиллс, на родину отца и деда, наследство последнего уже успели большей частью поделить. Впрочем, дядья, кузены и прочие претенденты разумно рассудили, что я могу и найтись, а значит, возобновить тяжбы о наследстве, которые они решили полюбовно, и потому оставили кое-что и на мою долю.
Речь шла о доме, в котором дед провёл последние годы жизни. Поместье в старом колониальном стиле располагалось в нескольких милях от Гус-Хиллс и когда-то, вероятно, представляло собой живописное зрелище, хоть едва ли являлось выдающимся архитектурным творением; в настоящее время, однако, оно являло скорее картину запустения – тоже, впрочем, не лишённую некоей декадентской красоты.
Стоит отметить, что согласно семейным преданиям наш род восходил к французской аристократии: якобы одна из ветвей де Мёни обосновалась на североамериканском континенте ещё в самом начале XVIII века, а после Великой французской революции они остались единственными выжившими представителями этого рода. Так это или нет, мне судить трудно (тем паче, что отец и на эти темы говорил крайне неохотно), однако если мы и имели некогда отношение к аристократии, то время стёрло с нашего семейства позолоту, гербы были преданы забвению, и уже прапрадед мой, дедушка покойного Хирама, был просто Миллером. Впрочем, кое-какие деньжата у Миллеров водились, хоть состояние с каждым поколением не прибывало, а таяло. Дошли его остатки и до Хирама (а те деньги, что оставил он, уже благополучно перешли более расторопным наследникам), так что причины, по которым поместье явно не ремонтировалось десятилетиями, остались для меня загадкой. Хотя дому пока не грозило обрушение, строгое изящество колониального стиля было почти совершенно погублено не только многочисленными перестройками, но также временем и сыростью, и моё поместье со стороны походило скорее на заброшенную хибару. Большинство окон были забиты или густо забелены изнутри, так что в доме царил полумрак, а когда я впервые вошёл внутрь, меня поразил запах плесени и ещё чего-то трудноопределимого, также, вероятно, вызванный гниением стен, оставленных в небрежении ковров и потемневших картин на стенах. Обстановка поместья была также большей частью старинной, что я мог понять, даже совсем не будучи специалистом, однако из-за плохого обращения она едва ли заинтересовала бы антикваров.
Поместье окружал небольшой сад, к моему приезду совершенно запущенный. Впрочем, оставленный в небрежении он не разросся буйно, как это часто бывает, а зачах - хотя в округе всюду уже пробилась свежая весенняя листва (я прибыл в Гус-Хиллс в конце апреля 19** года), в моём новом саду деревья, которые я не смог опознать, протягивали во все стороны голые ветви. За домом, впрочем, территория сада была несколько больше – но лишь потому, что там среди таких же голых деревьев и безобразно разросшихся кустов дрока и ежевики скрывался фамильный склеп семьи. Странная, надо признать, причуда – обустраивать его не на кладбище, а совсем вблизи собственного дома. Быть может, именно эта последняя обитель стала источником слухов о нашем аристократическом прошлом – как я обнаружил, на стенах и дверях склепа когда-то имелись гербы, уже довольно давно тщательно сбитые. Я подошёл к склепу, чтоб выразить своё почтение покойному, пусть я и не знал его при жизни, но с удивлением обнаружил, что дверь склепа не заперта – более того, на ней вовсе не имелось ни замка, ни засова! Обеспокоенный, я решился заглянуть внутрь, опасаясь, как бы прах моего почтенного деда не стал добычей каких-то расхитителей гробниц и мародёров (хотя следов взлома на дверях и не было). Внутри склепа царил странный сладковатый запах, очень похожий на тот, что я ощутил в самом поместье, а его стены, снаружи практически лишённые всяких украшений, были обильно покрыты резьбой, барельефами и клеймами, на большинстве из которых изображены были разного рода оккультные символы, а также коты – как стилизованные и условные, так и кажущиеся в полумраке склепа почти живыми. Эти странные и неуместные украшения отчего-то произвели на меня много более гнетущее и тревожное впечатление, чем вид полураспавшихся гробов моих прадедов и прапрадедов. Гроб самого Хирама привлёк моё внимание мгновенно – не только и не столько оттого, что был много новее прочих, но и потому, что наполовину выскользнул из предназначенной ему ниши и теперь лежал на боку на полу склепа. Это ещё более обеспокоило меня, однако, как я убедился, гроб не был взломан – только на одном из углов образовался скол из-за падения. Вероятно, этот несчастный случай следовало приписать неосторожности организаторов похорон – я уже знал, что мой дед имел отчего-то дурную репутацию в Гус-Хиллс, и в его похоронах приняли участие лишь те, кого к этому обязывали долг и выплаченные им гонорары, а в таких случаях редко можно рассчитывать на добросовестность. Не без труда я поставил гроб на место и покинул склеп, положив себе в ближайшие дни непременно организовать установку прочных замка и засова на его дверях.
Именно в склепе и заключалась главная сложность. Само поместье было не слишком привлекательной собственностью: оно требовало ремонта и затрат, которые мы с матушкой не могли себе позволить, а без этого ни жить там, ни сдавать дом было невозможно. Сам же участок был слишком мал и, как я уже успел убедиться, неплодороден, чтоб от него был какой-то толк. Конечно, можно было попытаться судиться с родственниками и добиваться более справедливой части дедушкиного наследства, однако мы с матушкой оба понимали, что положение опоздавших будет в глазах судьи невыгодным, а судебные издержки также означали бы для нас долги – и это без уверенности в успехе дела… Таким образом, наилучшим выходом было бы продать бесполезное наследство по сколь угодно бросовой цене. Однако это означало бы продать и могилы предков. Пусть даже мы никого из них не знали и почти не имели представления об этой ветви семьи, такой поступок претил нам обоим. Итак, вопрос о том, как распорядиться оказавшимся столь обременительным наследством, оставался в силе.
Впрочем, кое-какую выгоду из него я всё же надеялся извлечь. Хотя моей специализацией и была гидрология, но в Мискатоникском университете правил бал интерес к истории и археологии, и игнорировать соответствующие разделы библиотеки среди студентов считалось попросту неприличным. Способность поддержать разговор об оккультизме и древних культах была чем-то вроде пароля и пропуска в клуб «настоящих» студиозов Мискатоника, и потому я тоже на первых курсах успел кое-что узнать об этих сферах, хотя и нахватался лишь по верхам, скорее ради престижа, нежели из глубокого интереса. Поэтому моё внимание сразу привлекла библиотека в поместье Миллеров.
Как я уже упомянул, Хирам уделил ей в своём завещании особое внимание, и такое же внимание она, очевидно, получала от старика при его жизни. Несмотря на общую разруху в доме тома почти не пострадали от сырости, и вообще отведённые под библиотеку несколько комнат находились в лучшем состоянии, чем всё остальное поместье, не исключая и спальни хозяина. Даже самое поверхностное знакомство с её содержимым показало, что библиотека была по преимуществу оккультной. Я нашёл тут немало томов, знакомых мне хоть бы по именам: «Livre d’Eibon», «Cultes des Goules» (в трёх экземплярах, причём одно издание датировано 1702 годом!) и несколько других произведений графа д’Эрлета, “Ars Magna” Луллия и множество других произведений, большей частью на французском и латыни, но порой и на английском и даже на других языках. Некоторые из этих наречий я даже не смог опознать, а один объёмистый том, написанный на арабском, как мне показалось, не решился осматривать внимательней, охваченный внезапным и необъяснимым трепетом. Очевидно, что более расторопные наследники не осознавали ценности ветхих книг, но я сразу понял, что такого рода антикварная библиотека в хорошем состоянии может быть сравнима по стоимости с почти разваливающимся домом на клочке дрянной земли.
Именно осмотр библиотеки и занял у меня большую часть дня в дедовом поместье. Поздней ночью я, утомлённый и запылённый, решился всё же заночевать в доме, в спальне покойного (я не суеверен, а гостевые комнаты пребывали в ещё худшем состоянии), ибо на возвращение в город у меня не оставалось ни сил, ни возможности – за осмотром ценных изданий я совсем забыл о времени, и теперь едва ли нашёл бы попутную телегу, а пеший путь занял бы не менее полутора часов.