Если выпало в империи родиться, pа неё и умирать придётся вскоре.(c) Сергей Плотов
Я писал это бесконечно долго по ряду субъективных и объективных причин, и вообще-то это должен был быть подарок к 14-му Февраля. Ну, за это время пришло время для другого повода для подарка. Как бы то ни было - фея в шляпе, это тебе!
Действие не происходит ни в каком определённом каноне, примерно как это бывает с авторскими ваншотами у самих DC.
Зарисовка вдохновлена непосредственно "Танцем Казановы" Оргии Праведников, да мини-комиксами Степана Шейича: раз и два.
3 184 слов, сонгфик, даркфик, love/hate. Characters belong to DC Comics.Вокруг темно, и слышно только пыхтение и хлюпанье. Пыхтение, потому что каждый вздох даётся с трудом, хлюпанье – потому что по подбородку стекают густые капли. Пальцы нащупывают знакомую рукоять шутовской кувалды и разбивают темноту на осколки, пробиваясь в другой день, когда….
***
Доктор Квинзель шокирована больше, чем ожидала. Часть её разума, сохранившая способность здраво рассуждать, надеется, что для главврача и санитаров, сопровождающих её к палате пациента №19/40, это не слишком очевидно, - однако это ничтожно маленькая часть.
Конечно же, доктор Квинзель не раз видела разного рода психопатов, включая серийных и массовых убийц; именно диссертация на эту тему привела её в Аркхэмскую лечебницу и, в итоге, к этому пуленепробиваемому стеклу. Большинство из объектов её исследований вызывали в разных пропорциях сочувствие и брезгливость, но порой встречались и пугающе харизматичные экземпляры. Доктор Квинзель знала, какие механизмы стоят за этим, понимала, как диссоциальное расстройство и бред величия могут производить на окружающих впечатление сильной личности, и умела купировать такие непроизвольные впечатления. Но этот опыт ничуть не подготовил её ко встрече с улыбкой из-за толстого стекла.
- Благодарю вас, господа. Доктор Меридиан, - голос не дрожит, отлично. Интонации спокойные, заинтересованность в пределах нормы. Молодец, Харлин, вот бы ещё тремор в ногах унять… - Думаю, я попробую побеседовать с пациентом приватно. Я хотела бы, чтоб он сразу начал привыкать к своему новому терапевту…
Они кивают и выходят, но доктор Квинзель едва это замечает. Наконец-то можно выпустить на волю тот придушенный вздох – как от удара под дых, как от первого проникновения, - который бился внутри с первого взгляда на пациента №19/40.
А Джокер продолжает улыбаться. Стекло с его стороны зеркальное, но каким-то образом он смотрит прямо в глаза Харлин. Неотрывно. Глаза тёмные, как кроличьи норы или замочные скважины, и в них – за них, в глубину - отчаянно тянет заглянуть…
***
- …мою мать. Думаю, именно тогда я понял, что юмор – это единственный способ справиться с ужасом, в который без предупреждения швыряет нас этот мир. Улыбка – единственный ответ на боль, способствующий выживанию. Вы меня понимаете, доктор Квинзель? – голос пациента срывается, будто он готов всхлипнуть, но подавляет этот позыв прежде, чем полноценный звук слетит с его болезненно-алых губ. – Поэтому я улыбаюсь. Всегда улыбаюсь.
Доктор Квинзель прилагает немалые усилия, чтоб думать о нём именно как о пациенте, но эти старания – впустую. Не то чтоб она не слышала трагических историй раньше, в её профессии это невозможно. Но что-то – может быть, контраст пугающей внешности, этого искажённого лица с въевшимся намертво гримом, и сломленной позы да полных по-детски глубокой печали глаз, - не давало отстраниться от этой трагедии. Кто может устоять перед грустным клоуном?..
Костлявые руки бессильно лежат на металлическом, намертво привинченном к полу столе, и Харлин становится вдруг невыносимо больно от мысли о том, как много раз были сломаны эти длинные пальцы пианиста. Из глубоких, затенённых злым сиянием лампы дневного света глазниц смотрели умные и живые – пока ещё живые – глаза, переполненные скорбью. Убийца? Да, убийца, но разве по своей воле? Разве кому-то Джокер доставил больше страданий, чем самому Джокеру? Да, он не раз запечатлевал насильственную ухмылку агонии на чужих губах – но впервые эта улыбка отпечаталась на его собственном лице. Доктор Квинзель думает о том, как раз за разом никто не пытался заглянуть за эту улыбку, как полицейские, врачи, Бэтмен лишь усугубляли травму несчастного ребёнка, всего лишь пытавшегося спастись за улыбкой от недетских ужасов и заблудившегося по дороге, и ей хочется погладить Джокера по известково-белой щеке.
Хочется узнать его имя.
- Да, я вас понимаю… Джей, - нервно сглатывает она. Откуда это пришло? Харлин сама не знает, и дипломированный психиатр в ней с ужасом слушает дальнейшее: - Вы не против, чтоб я так вас называла? Мы всё ещё не преодолели барьер вокруг вопроса о вашем подлинном имени, а я не хотела бы обращаться к вам по прозвищу личности, от которой мы пытаемся отойти.
Пауза. Бесконечно долгая пауза, во время которой Харлин беззвучно орёт на саму себя. «Идиотка! Некомпетентная дура! Это же выходит за все рамки, если главврач… если кто-нибудь узнает!..» Ужасно сложно не вгонять наманикюренные ногти в собственные запястья. Рациональная часть сознания доктора Квинзель, столь внезапно лишившаяся права голоса, один за другим отстранённо диагностирует симптомы панической атаки…
- Конечно, доктор Квинзель, - её напряжённых рук вдруг мягко касаются длинные пальцы пианиста, разводят их, и от этого прикосновения дрожь уходит. Уходят симптомы панической атаки – и вещавший о них рациональный голос. – Мне будет это очень лестно, доктор.
- Харлин, - вырывается из её вдруг пересохшего горла прежде, чем доктор Квинзель осознаёт, что делает, - Зовите меня Харлин.
Джокер улыбается и нежно пожимает ей руку. Это не ухмылка психопата – нет, улыбка ребёнка, который думал, что заблудился, но встретил доброго взрослого, который, конечно же, его спасёт.
- Харлин Квинзель, - он перекатывает это на языке, будто яркий леденец из буфета старого цирка-шапито. – Звучит чудесно.
***
Харлин просыпается с криком и садится в кровати, не понимая, где она.
Во сне она была снова студенткой и пришла на индивидуальные занятия к профессору Муну. Без тех дополнительных встреч ей бы нипочём не получить «отлично» по курсу клинической психиатрии, но Харлин ходила к нему не только поэтому. Мун был в два раза старше её, высок и невероятно умён, Харлин в его присутствии робела – во сне даже больше, чем наяву, - а голова кружилась от того, что такой мужчина ею интересовался. Во сне Харлин была почему-то в форме школьницы из дешёвого порно, но в остальном всё было почти как в жизни – только когда Мун запустил пальцы ей под юбку она неожиданно осознала, что это вовсе не профессор, а Джокер… Закричала и проснулась.
Харлин, тяжело дыша, проводит рукой по лбу, стирая лихорадочный пот. На простыне от него осталось влажное пятно. Харлин чувствует, что трусики у неё тоже промокли, но это уж точно не от пота. Нужно принять душ, но Харлин идёт в ванную лишь через полчаса, когда ей удаётся убедить себя, что в тёмном коридоре бледная как известь рука не схватит её прежде, чем она дотянется до выключателя.
Под душем Харлин яростно мастурбирует, пока не оседает в изнеможении в ванну. «Проанализируйте это, доктор Квинзель,» - шепчет серьёзный и напряженный голос в её голове, когда возбуждение хоть немного уходит. «Пошла ты к чёрту», - беззвучно говорит себе Харлин и плетётся на подгибающихся ногах в постель.
Впрочем, заснуть ей не удаётся.
***
- …правила. Но разве мы можем подчинить свою жизнь какому-то распорядку на самом деле? Разве это само по себе не навязчивый самообман? Конечно, за это люди в лечебницу не попадают, ведь так делают все, но разве делюзия, принятая всем обществом, становится тем самым менее болезненной?
Сегодня Джей совсем другой – страстный, вдохновенный, он будто выступает на сцене. Вот только нет в тесной, озарённой мерцанием ламп дневного света консультационной комнате никаких зрителей – только она. Мистер Джей выступает только для Харлин.
Её блокнот для записей изрисован ассиметричными сердечками и по-мультяшному улыбающимися лицами, но доктор Квинзель даже в него не смотрит – она не может оторвать глаз от представления.
- Но в действительности мир – это хаос, жизнь бессмысленна и непредсказуема. Но только ужас и потеря всяких ориентиров дают большинству из нас решимость признать это. Как зритель, пришедший на пьесу Ионеско без подготовки, обычный человек в недоумении и панике пытается понять, что происходит, и выходит из зала разочарованный. Но стоит понять и принять, что мы попали на комедию абсурда…
Длинные и тонкие, но очень цепкие пальцы вдруг обхватывают запястье Харлин как стальные клещи, другая пятерня впивается ей в ключицу. Она так заслушалась, что не успевает даже сообразить, что происходит, нажать тревожную кнопку, позвать на помощь…
Эти алые губы – шелушащиеся и обветренные, со странным химическим привкусом, будто Джокер только что сосал фломастер. Только сейчас речь не о фломастере, а об её языке, и Харлин вся дёргается как на электрическом стуле. Это как в том сне – многих, многих снах за последние недели – только наяву удовольствие сильнее страха, и просыпаться не хочется.
Это длится, наверное, миллион лет.
- …как начнёшь развлекаться по-настоящему, - выдыхает её мистер Джей очень тихо, наконец медленно-медленно отодвигаясь от неё. Он больше не держит Харлин, но от её губ с наверняка размазавшейся помадой к его потрясающей, притягательной ухмылке протянулась ниточка слюны, и для Харлин эта ниточка прочнее всякого каната.
***
Доктор Квинзель оторвала обложку от «Этических проблем судебной психиатрии» и прикрывает ею мягкие романичики «Арлекин», которые читает по дороге на работу и в обеденные перерывы. Делать это открыто вроде как неудобно, но… Но сейчас ей хочется читать именно об этом. И потом, психиатрия – это просто замок на песке, самообман и единственный трюк, который способны изобрести скучные и ограниченные люди, это мистер Джей ей объяснил.
Хотя скучные люди вокруг неё мало волнуют Харлин. Они с мистером Джеем есть друг у друга. И это главное. Каждая их встреча – настоящее чудо.
- Здравствуй-здравствуй-здравствуй, пудинг!! – полушёпотом взвизгивает Харлин, как только охранник запирает дверь снаружи, и через стол вешается на шею любимому. Но сегодня он не целует её, как обычно, а только коротко чмокает в щёку, и девушка разом увядает. Может, она сделала что-то не так?..
- Харли, милая моя, - мистер Джей мягко сжимает её пальцы, и Харлин вновь улыбается – нет-нет, всё в порядке! – Можешь сделать кое-что для меня?..
***
Половина нужного нашлась в магазине маскарадных костюмов и товаров для вечеринок, другая – в секс-шопе. Швейную машинку пришлось брать напрокат. Харлин шипит, ругается себе под нос и иногда рвёт ткань – к такому рукоделию она не привыкла. Но это для них с мистером Джеем, так что совсем не в тягость.
Швейная машинка стучит всю ночь, из телевизора ей вторит хохот аудитории «Я люблю Люси».
***
Это наверняка не сработало бы, хоть после многих месяцев работы доктора Квинзель и перестали регулярно проверять. Но такая большая сумка, в Аркхэмской лечебниц с её повышенными мерами безопасности, - наверняка бы это не сработало, если б Харлин испугалась.
Но сегодня ей легко-легко и очень весело. Вспоминая юность и занятия акробатикой, Харлин сама себя представляет воздушной гимнасткой, которая отпустила трапецию и летит, невесомая, чтоб в конце её подхватили сильные руки надёжного партнёра.
- Что это у вас, доктор Квинзель? – спрашивает её Морт, зрелый усатый охранник крыла особо опасных пациентов. Беззлобно и даже, наверное, галантно по его собственным меркам спрашивает, скорее выполняя профессиональный долг, чем всерьёз подозревая эту молодую жизнерадостную мисс в нарушении внутреннего распорядка.
- Форма. Я решила вернуться к спортивной гимнастике, сразу отсюда и рвану на тренировку. Хочу подтянуться… для кое-кого, - счастливо улыбается Харли и почти не врёт.
Морт усмехается в усы и кивает, пропуская в крыло особо опасных пациентов доктора Квинзель, а с ней – спортивную сумку с парой дробовиков, двумя пистолетами, тремя револьверами и дополнительной амуницией. Форма, в которой Харли планирует заниматься очень интенсивной гимнастикой, там тоже, впрочем, есть.
- Здравствуй, тыковка моя! – открывает объятия Джокер, как только Харли проскальзывает в его палату, и её сердце на пару мгновений сбивается с ритма. Сумка с грохотом падает на пол, когда девушка оказывается в крепких объятиях мистера Джея. В его надёжных руках.
- Ну-ну, крошка моя, у нас ещё будет полно времени на это. Но чтоб повеселится, сперва нужно провести хорошую подготовку, ты же знаешь. А истинный мастер комедии уделяет большое внимание работе с реквизитом. Ты всё принесла? – наконец отстранившись, осведомляется чуть снисходительно мистер Джей. Ей не хочется разрывать эти объятия, не хочется отпускать его никогда-никогда, но он прав – нужны подготовка, реквизит, вот это всё… Он очень умный, её мистер Джей.
- Да, пудинг, я всё-всё принесла! – Харли радостно склоняется к сумке, молния с визгом расстегивается. Девушка с гордостью достаёт костюм, над которым трудилась последние три ночи, но Джокер лишь кратко одобрительно кивает и склоняется к стволам.
- Прекрасно, прекрасно, арлекинчик ты мой! Немного старомодно, пожалуй, но в этом есть класс… Ты взяла всё по списку, тыковка?
- Да… то есть, я думаю, что да. Я дала список тому парню, которого ты мне велел найти, пудинг…
Улыбка Джокера на мгновение дёргается, будто лезвие ножа в руках нервного бандита, и Харли пугается – неужто она подвела мистера Джея?! Только бы не теперь, когда у них всё так чудно складывается… Но он вновь ухмыляется широко, с присущим ему одному жизнелюбием, и девушка облегчённо выдыхает.
- Я теперь – внимание! Моя любимая классическая шутка. Простая, но публику всегда прямо с ног сбивает, - с улыбкой и дробовиком Джокер кивнул Харли на дверь камеры. – Тук-тук.
Харли, чувствующая себя в слишком тесном, чуть скрипящем при движении костюме непривычно и немного непристойно, подскочила к двери и трижды громко постучала.
- Всё в порядке, доктор Кви… - обеспокоенно спрашивает Морт, открывая дверь и на всякий случай снимая с пояса шокер, когда Джокер громко и восторженно выкрикивает «бах-бах!!».
Впрочем, этот крик почти не слышен за грохотом дробовика.
Мелкие осколки черепа и зубов, ошметки мозгов и горячая кровь Морта, старшая дочь которого в этом году пошла в колледж, которого беспокоили плохие результаты «Готэмских рыцарей» в чемпионате этого года и который всегда придерживал перед Харлин дверь, забрызгали ей набелённое лицо, декольте и шутовской колпак. От этого ей хочется кричать, но не удаётся даже вздохнуть, и наполовину обезглавленный, похожий на тушу на мясном рынке Морт грузно валится на пол в абсолютной тишине. А потом мистер Джей разражается пронзительным, заливистым, искренним и очень заразительным хохотом.
«Нередко серьёзные психозы, связанные с нарушением восприятия реальности и общественных норм, развиваются в результате травматического события, когда пациент в аффективном состоянии или под внешним давлением совершает совершенно морально неприемлемое для него действие, - громко звучит у Харлин в голове. Её собственный голос зачитывает отрывки из её кандидатской. – Чтоб избежать чрезмерное и непереносимого груза ответственности за этот поступок, пациент бессознательно отгораживается от реальности и погружается в тотальную делюзию…»
Потом рассудительный голос в голове Харли замолкает. Навсегда.
Да и зачем он ей, когда её мистер Джей здесь, во внезапном порыве страсти целует её, заставляя снова дышать – хрипло и тяжело, размазывая клоунски яркую вишневую помаду, валит на какой-то бурдюк, хлюпающий под их весом, и сжимает, обнимает, так, как она всегда мечтала, каждую ночь… Это кончается слишком быстро, хотя, кажется, занимает вечность, и Харли ещё цепляется за больничную форму её мужчины, её всего, когда он поднимается, хихикая и поспешно перезаряжая дробовик.
Но когда он подаёт ей руку, чтоб помочь подняться (и так галантно, ведь мистер Джей – настоящий рыцарь… или скорее принц), Харли видит в его глазах что-то новое. Он смотрит на неё так жадно и восторженно, как никогда раньше. И она хочет сохранить этот взгляд. Навсегда. Любой ценой.
- Безумно не хочется от тебя отрываться, тыковка, но шоу должно продолжаться, ты же знаешь! А у нас тут вот-вот будет целая толпа публики. Твой реквизит, арлекиночка моя, шутку ты уже знаешь!
- Ладушки, мистер Джей! – радостно выкрикивает Харли голосом Люсилль Белл.
Харли ловит дробовик, неловко перехватывает и направляет на бегущего к ним охранника, пока её возлюбленный склоняется к телу его коллеги. На форменной рубашке у охранника – крошки недоеденного ланча, а в руках – снятый с предохранителя пистолет, но он узнаёт доктора Квинзель сквозь слой белил и не стреляет сразу.
Отдача больно бьёт в плечо.
- Бах-бах, - говорит Харли.
- Молодец, тыковка моя, молодец! – смеётся Джокер, уже снявший с трупа набор электронных ключ-карт и жадно осматривающий коридор с рядом дверей, будто ребёнок – аттракционы на ярмарке.
Дальнейшее похоже на калейдоскоп. Или, возможно, торт – после того, как его швырнули кому-то в лицо.
Вот автомат больно бьёт ей в грудь, когда Харли впервые неловко выпускает очередь. Вот они с мистером Джеем смеются и бегут, крепко держась за руки, по хлюпающим липким лужам крови. Вот мистер Джей с мальчишеским задорным хихиканьем одну за другой распахивает камеры для особо буйных. А вот они целуются под струями противопожарной системы – прямо как парочки в фильмах под дождём! И даже дым и вонь обожжённого мяса не разрушат волшебство момента. Вот вой сирен, топот охраны и пациентов и выстрелы сливаются в задорную кадриль, и Харли с полузабытой гимнастической грацией пляшет, уходя от пуль. А вот мистер Джей уже вжал её в стену жадными, грубыми поцелуями, а Харли не держат ноги, и как хорошо, что трусики она сбросила, переодеваясь в свой новый наряд, а рядом с тупой методичностью пациент №50/51 бьёт об стену обмякшего охранника… Пальцы её милого пудинга оставляют синяки, и тщательно простроченные швы нового костюма с треском рвутся, но Харли хочет только, чтоб он держал её вот так и не отпускал. Не отпускал никуда, никогда.
Она так счастлива.
Потом они выбегают наружу, и Харли понимает это, только когда сырой уличный воздух врывается в горящие от бега, терпкого порохового запаха и возбуждения лёгкие. Каким-то чудом им это удалось, Бэтмен отвлечён чем-то на другом конце города – Харли сама организовывала это по указаниям её любимого пудинга, но ничего не запомнила, и сейчас совсем не получается думать: в голове шумит, ноги подкашиваются, и хочется хихикать, хочется расцеловать мистера Джея с головы до ног, потому что теперь он её, её-её-её!!!..
Перед ними тормозит неприметный серый минивен, из тех, в какие в воображении обывателей затаскивают детей маньяки (может, в этот и затаскивали, шепчет тихий голос где-то за затылком, но Харли гонит его прочь). Приятели мистера Джея – а у него много старых приятелей, он же такой обаяшка! – приехали как условлено.
- Отлично, мальчики, рад вас видеть! – улыбается мистер Джей, но Харли не ревнует. С ней у него совершенно особые отношения… - Надеюсь, мой сценический костюм при вас? В этой робе разве что стендап в Небраске можно устраивать!
- Конечно, босс, всё как ваша дамочка заказывала, - скалится в ответ из минивена обрюзгший мужик, с которым доктору Квинзель не без труда удалось встретиться, и показывает чуть потёртую фиолетовую фрачную пару с жёлто-чёрным галстуком бабочкой…
БАХ-БАХ
Харли вдруг обнаруживает себя на земле, а в голове гудит хуже, чем сирена тревоги в Аркхэмской лечебнице за спиной. Её арлекинский макияж уже весь размазался и потёк от пота, воды и порывистых поцелуев, и Харли не сразу понимает, что сейчас по её подбородку стекают не белила, и кровь и разбитой и опухающей губы.
- Галстук-шнурок, идиотка!!! Я сказал, что мне нужен галстук-шнурок! – Харли вдруг вздёргивает с земли какая-то сила, и всё поле зрения заполняет огромный орущий рот, ощерившийся кривыми желтоватыми зубами. – В бабочке можно устраивать лёгкие представления для детишек, а у меня вечер триумфального возвращения на подмостки Готэм-Сити!!
- П-прости, пудинг, наверное, я забыла… - лепечет ничего не понимающая Харли разбитым ртом. У них же… всё было хорошо, так? Наверное, она правда сделала что-то очень дурное, раз её нежный мистер Джей так сердится…
А он, продолжая скрежетать зубами, уже тащит дезориентированную и наполовину оглушённую Харли к минивену, ухватив за один из хвостов её шутовского колпака, и через мгновение тяжелая металлическая дверь резко захлопывается, как занавес по окончании комедии.
***
Собирая и перебирая осколки своей жизни, вот как сейчас, в тёмном чулане, с ноющими рёбрами и немеющим от синяков лицом, Харли часто спрашивает сама себя – почему же она не ушла тогда, когда комедия кончилась? Конечно, это сказать легко, а уйти по взорванным весьма буквально мостам назад к нормальной жизни – очень даже трудно, но Харли, играя с этими осколочками того, чем она была и могла бы быть, будто с «секретиками» в детской песочнице, знает, что дело не в этом.
Просто она очень любит своего мистера Джея. Он же такой замечательный. Иногда – часто – он пугает её очень, очень сильно, но это как американские горки, как лабиринт ужасов и дом восковых фигур на ярмарке, как цирковые номера с акробатами и рычащими тиграми – должно быть очень страшно, чтоб вышло по-настоящему весело.
Дверь чулана со скрипом открывается, и осколочки воспоминаний, годы в зеркальном лабиринте ужасов и ноющие кости всё ещё не могут подготовить Харли ко встрече с улыбкой на той стороне.
Действие не происходит ни в каком определённом каноне, примерно как это бывает с авторскими ваншотами у самих DC.
Зарисовка вдохновлена непосредственно "Танцем Казановы" Оргии Праведников, да мини-комиксами Степана Шейича: раз и два.
3 184 слов, сонгфик, даркфик, love/hate. Characters belong to DC Comics.Вокруг темно, и слышно только пыхтение и хлюпанье. Пыхтение, потому что каждый вздох даётся с трудом, хлюпанье – потому что по подбородку стекают густые капли. Пальцы нащупывают знакомую рукоять шутовской кувалды и разбивают темноту на осколки, пробиваясь в другой день, когда….
Доктор Квинзель шокирована больше, чем ожидала. Часть её разума, сохранившая способность здраво рассуждать, надеется, что для главврача и санитаров, сопровождающих её к палате пациента №19/40, это не слишком очевидно, - однако это ничтожно маленькая часть.
Конечно же, доктор Квинзель не раз видела разного рода психопатов, включая серийных и массовых убийц; именно диссертация на эту тему привела её в Аркхэмскую лечебницу и, в итоге, к этому пуленепробиваемому стеклу. Большинство из объектов её исследований вызывали в разных пропорциях сочувствие и брезгливость, но порой встречались и пугающе харизматичные экземпляры. Доктор Квинзель знала, какие механизмы стоят за этим, понимала, как диссоциальное расстройство и бред величия могут производить на окружающих впечатление сильной личности, и умела купировать такие непроизвольные впечатления. Но этот опыт ничуть не подготовил её ко встрече с улыбкой из-за толстого стекла.
- Благодарю вас, господа. Доктор Меридиан, - голос не дрожит, отлично. Интонации спокойные, заинтересованность в пределах нормы. Молодец, Харлин, вот бы ещё тремор в ногах унять… - Думаю, я попробую побеседовать с пациентом приватно. Я хотела бы, чтоб он сразу начал привыкать к своему новому терапевту…
Они кивают и выходят, но доктор Квинзель едва это замечает. Наконец-то можно выпустить на волю тот придушенный вздох – как от удара под дых, как от первого проникновения, - который бился внутри с первого взгляда на пациента №19/40.
А Джокер продолжает улыбаться. Стекло с его стороны зеркальное, но каким-то образом он смотрит прямо в глаза Харлин. Неотрывно. Глаза тёмные, как кроличьи норы или замочные скважины, и в них – за них, в глубину - отчаянно тянет заглянуть…
- …мою мать. Думаю, именно тогда я понял, что юмор – это единственный способ справиться с ужасом, в который без предупреждения швыряет нас этот мир. Улыбка – единственный ответ на боль, способствующий выживанию. Вы меня понимаете, доктор Квинзель? – голос пациента срывается, будто он готов всхлипнуть, но подавляет этот позыв прежде, чем полноценный звук слетит с его болезненно-алых губ. – Поэтому я улыбаюсь. Всегда улыбаюсь.
Доктор Квинзель прилагает немалые усилия, чтоб думать о нём именно как о пациенте, но эти старания – впустую. Не то чтоб она не слышала трагических историй раньше, в её профессии это невозможно. Но что-то – может быть, контраст пугающей внешности, этого искажённого лица с въевшимся намертво гримом, и сломленной позы да полных по-детски глубокой печали глаз, - не давало отстраниться от этой трагедии. Кто может устоять перед грустным клоуном?..
Костлявые руки бессильно лежат на металлическом, намертво привинченном к полу столе, и Харлин становится вдруг невыносимо больно от мысли о том, как много раз были сломаны эти длинные пальцы пианиста. Из глубоких, затенённых злым сиянием лампы дневного света глазниц смотрели умные и живые – пока ещё живые – глаза, переполненные скорбью. Убийца? Да, убийца, но разве по своей воле? Разве кому-то Джокер доставил больше страданий, чем самому Джокеру? Да, он не раз запечатлевал насильственную ухмылку агонии на чужих губах – но впервые эта улыбка отпечаталась на его собственном лице. Доктор Квинзель думает о том, как раз за разом никто не пытался заглянуть за эту улыбку, как полицейские, врачи, Бэтмен лишь усугубляли травму несчастного ребёнка, всего лишь пытавшегося спастись за улыбкой от недетских ужасов и заблудившегося по дороге, и ей хочется погладить Джокера по известково-белой щеке.
Хочется узнать его имя.
- Да, я вас понимаю… Джей, - нервно сглатывает она. Откуда это пришло? Харлин сама не знает, и дипломированный психиатр в ней с ужасом слушает дальнейшее: - Вы не против, чтоб я так вас называла? Мы всё ещё не преодолели барьер вокруг вопроса о вашем подлинном имени, а я не хотела бы обращаться к вам по прозвищу личности, от которой мы пытаемся отойти.
Пауза. Бесконечно долгая пауза, во время которой Харлин беззвучно орёт на саму себя. «Идиотка! Некомпетентная дура! Это же выходит за все рамки, если главврач… если кто-нибудь узнает!..» Ужасно сложно не вгонять наманикюренные ногти в собственные запястья. Рациональная часть сознания доктора Квинзель, столь внезапно лишившаяся права голоса, один за другим отстранённо диагностирует симптомы панической атаки…
- Конечно, доктор Квинзель, - её напряжённых рук вдруг мягко касаются длинные пальцы пианиста, разводят их, и от этого прикосновения дрожь уходит. Уходят симптомы панической атаки – и вещавший о них рациональный голос. – Мне будет это очень лестно, доктор.
- Харлин, - вырывается из её вдруг пересохшего горла прежде, чем доктор Квинзель осознаёт, что делает, - Зовите меня Харлин.
Джокер улыбается и нежно пожимает ей руку. Это не ухмылка психопата – нет, улыбка ребёнка, который думал, что заблудился, но встретил доброго взрослого, который, конечно же, его спасёт.
- Харлин Квинзель, - он перекатывает это на языке, будто яркий леденец из буфета старого цирка-шапито. – Звучит чудесно.
Харлин просыпается с криком и садится в кровати, не понимая, где она.
Во сне она была снова студенткой и пришла на индивидуальные занятия к профессору Муну. Без тех дополнительных встреч ей бы нипочём не получить «отлично» по курсу клинической психиатрии, но Харлин ходила к нему не только поэтому. Мун был в два раза старше её, высок и невероятно умён, Харлин в его присутствии робела – во сне даже больше, чем наяву, - а голова кружилась от того, что такой мужчина ею интересовался. Во сне Харлин была почему-то в форме школьницы из дешёвого порно, но в остальном всё было почти как в жизни – только когда Мун запустил пальцы ей под юбку она неожиданно осознала, что это вовсе не профессор, а Джокер… Закричала и проснулась.
Харлин, тяжело дыша, проводит рукой по лбу, стирая лихорадочный пот. На простыне от него осталось влажное пятно. Харлин чувствует, что трусики у неё тоже промокли, но это уж точно не от пота. Нужно принять душ, но Харлин идёт в ванную лишь через полчаса, когда ей удаётся убедить себя, что в тёмном коридоре бледная как известь рука не схватит её прежде, чем она дотянется до выключателя.
Под душем Харлин яростно мастурбирует, пока не оседает в изнеможении в ванну. «Проанализируйте это, доктор Квинзель,» - шепчет серьёзный и напряженный голос в её голове, когда возбуждение хоть немного уходит. «Пошла ты к чёрту», - беззвучно говорит себе Харлин и плетётся на подгибающихся ногах в постель.
Впрочем, заснуть ей не удаётся.
- …правила. Но разве мы можем подчинить свою жизнь какому-то распорядку на самом деле? Разве это само по себе не навязчивый самообман? Конечно, за это люди в лечебницу не попадают, ведь так делают все, но разве делюзия, принятая всем обществом, становится тем самым менее болезненной?
Сегодня Джей совсем другой – страстный, вдохновенный, он будто выступает на сцене. Вот только нет в тесной, озарённой мерцанием ламп дневного света консультационной комнате никаких зрителей – только она. Мистер Джей выступает только для Харлин.
Её блокнот для записей изрисован ассиметричными сердечками и по-мультяшному улыбающимися лицами, но доктор Квинзель даже в него не смотрит – она не может оторвать глаз от представления.
- Но в действительности мир – это хаос, жизнь бессмысленна и непредсказуема. Но только ужас и потеря всяких ориентиров дают большинству из нас решимость признать это. Как зритель, пришедший на пьесу Ионеско без подготовки, обычный человек в недоумении и панике пытается понять, что происходит, и выходит из зала разочарованный. Но стоит понять и принять, что мы попали на комедию абсурда…
Длинные и тонкие, но очень цепкие пальцы вдруг обхватывают запястье Харлин как стальные клещи, другая пятерня впивается ей в ключицу. Она так заслушалась, что не успевает даже сообразить, что происходит, нажать тревожную кнопку, позвать на помощь…
Эти алые губы – шелушащиеся и обветренные, со странным химическим привкусом, будто Джокер только что сосал фломастер. Только сейчас речь не о фломастере, а об её языке, и Харлин вся дёргается как на электрическом стуле. Это как в том сне – многих, многих снах за последние недели – только наяву удовольствие сильнее страха, и просыпаться не хочется.
Это длится, наверное, миллион лет.
- …как начнёшь развлекаться по-настоящему, - выдыхает её мистер Джей очень тихо, наконец медленно-медленно отодвигаясь от неё. Он больше не держит Харлин, но от её губ с наверняка размазавшейся помадой к его потрясающей, притягательной ухмылке протянулась ниточка слюны, и для Харлин эта ниточка прочнее всякого каната.
Доктор Квинзель оторвала обложку от «Этических проблем судебной психиатрии» и прикрывает ею мягкие романичики «Арлекин», которые читает по дороге на работу и в обеденные перерывы. Делать это открыто вроде как неудобно, но… Но сейчас ей хочется читать именно об этом. И потом, психиатрия – это просто замок на песке, самообман и единственный трюк, который способны изобрести скучные и ограниченные люди, это мистер Джей ей объяснил.
Хотя скучные люди вокруг неё мало волнуют Харлин. Они с мистером Джеем есть друг у друга. И это главное. Каждая их встреча – настоящее чудо.
- Здравствуй-здравствуй-здравствуй, пудинг!! – полушёпотом взвизгивает Харлин, как только охранник запирает дверь снаружи, и через стол вешается на шею любимому. Но сегодня он не целует её, как обычно, а только коротко чмокает в щёку, и девушка разом увядает. Может, она сделала что-то не так?..
- Харли, милая моя, - мистер Джей мягко сжимает её пальцы, и Харлин вновь улыбается – нет-нет, всё в порядке! – Можешь сделать кое-что для меня?..
Половина нужного нашлась в магазине маскарадных костюмов и товаров для вечеринок, другая – в секс-шопе. Швейную машинку пришлось брать напрокат. Харлин шипит, ругается себе под нос и иногда рвёт ткань – к такому рукоделию она не привыкла. Но это для них с мистером Джеем, так что совсем не в тягость.
Швейная машинка стучит всю ночь, из телевизора ей вторит хохот аудитории «Я люблю Люси».
Это наверняка не сработало бы, хоть после многих месяцев работы доктора Квинзель и перестали регулярно проверять. Но такая большая сумка, в Аркхэмской лечебниц с её повышенными мерами безопасности, - наверняка бы это не сработало, если б Харлин испугалась.
Но сегодня ей легко-легко и очень весело. Вспоминая юность и занятия акробатикой, Харлин сама себя представляет воздушной гимнасткой, которая отпустила трапецию и летит, невесомая, чтоб в конце её подхватили сильные руки надёжного партнёра.
- Что это у вас, доктор Квинзель? – спрашивает её Морт, зрелый усатый охранник крыла особо опасных пациентов. Беззлобно и даже, наверное, галантно по его собственным меркам спрашивает, скорее выполняя профессиональный долг, чем всерьёз подозревая эту молодую жизнерадостную мисс в нарушении внутреннего распорядка.
- Форма. Я решила вернуться к спортивной гимнастике, сразу отсюда и рвану на тренировку. Хочу подтянуться… для кое-кого, - счастливо улыбается Харли и почти не врёт.
Морт усмехается в усы и кивает, пропуская в крыло особо опасных пациентов доктора Квинзель, а с ней – спортивную сумку с парой дробовиков, двумя пистолетами, тремя револьверами и дополнительной амуницией. Форма, в которой Харли планирует заниматься очень интенсивной гимнастикой, там тоже, впрочем, есть.
- Здравствуй, тыковка моя! – открывает объятия Джокер, как только Харли проскальзывает в его палату, и её сердце на пару мгновений сбивается с ритма. Сумка с грохотом падает на пол, когда девушка оказывается в крепких объятиях мистера Джея. В его надёжных руках.
- Ну-ну, крошка моя, у нас ещё будет полно времени на это. Но чтоб повеселится, сперва нужно провести хорошую подготовку, ты же знаешь. А истинный мастер комедии уделяет большое внимание работе с реквизитом. Ты всё принесла? – наконец отстранившись, осведомляется чуть снисходительно мистер Джей. Ей не хочется разрывать эти объятия, не хочется отпускать его никогда-никогда, но он прав – нужны подготовка, реквизит, вот это всё… Он очень умный, её мистер Джей.
- Да, пудинг, я всё-всё принесла! – Харли радостно склоняется к сумке, молния с визгом расстегивается. Девушка с гордостью достаёт костюм, над которым трудилась последние три ночи, но Джокер лишь кратко одобрительно кивает и склоняется к стволам.
- Прекрасно, прекрасно, арлекинчик ты мой! Немного старомодно, пожалуй, но в этом есть класс… Ты взяла всё по списку, тыковка?
- Да… то есть, я думаю, что да. Я дала список тому парню, которого ты мне велел найти, пудинг…
Улыбка Джокера на мгновение дёргается, будто лезвие ножа в руках нервного бандита, и Харли пугается – неужто она подвела мистера Джея?! Только бы не теперь, когда у них всё так чудно складывается… Но он вновь ухмыляется широко, с присущим ему одному жизнелюбием, и девушка облегчённо выдыхает.
- Я теперь – внимание! Моя любимая классическая шутка. Простая, но публику всегда прямо с ног сбивает, - с улыбкой и дробовиком Джокер кивнул Харли на дверь камеры. – Тук-тук.
Харли, чувствующая себя в слишком тесном, чуть скрипящем при движении костюме непривычно и немного непристойно, подскочила к двери и трижды громко постучала.
- Всё в порядке, доктор Кви… - обеспокоенно спрашивает Морт, открывая дверь и на всякий случай снимая с пояса шокер, когда Джокер громко и восторженно выкрикивает «бах-бах!!».
Впрочем, этот крик почти не слышен за грохотом дробовика.
Мелкие осколки черепа и зубов, ошметки мозгов и горячая кровь Морта, старшая дочь которого в этом году пошла в колледж, которого беспокоили плохие результаты «Готэмских рыцарей» в чемпионате этого года и который всегда придерживал перед Харлин дверь, забрызгали ей набелённое лицо, декольте и шутовской колпак. От этого ей хочется кричать, но не удаётся даже вздохнуть, и наполовину обезглавленный, похожий на тушу на мясном рынке Морт грузно валится на пол в абсолютной тишине. А потом мистер Джей разражается пронзительным, заливистым, искренним и очень заразительным хохотом.
«Нередко серьёзные психозы, связанные с нарушением восприятия реальности и общественных норм, развиваются в результате травматического события, когда пациент в аффективном состоянии или под внешним давлением совершает совершенно морально неприемлемое для него действие, - громко звучит у Харлин в голове. Её собственный голос зачитывает отрывки из её кандидатской. – Чтоб избежать чрезмерное и непереносимого груза ответственности за этот поступок, пациент бессознательно отгораживается от реальности и погружается в тотальную делюзию…»
Потом рассудительный голос в голове Харли замолкает. Навсегда.
Да и зачем он ей, когда её мистер Джей здесь, во внезапном порыве страсти целует её, заставляя снова дышать – хрипло и тяжело, размазывая клоунски яркую вишневую помаду, валит на какой-то бурдюк, хлюпающий под их весом, и сжимает, обнимает, так, как она всегда мечтала, каждую ночь… Это кончается слишком быстро, хотя, кажется, занимает вечность, и Харли ещё цепляется за больничную форму её мужчины, её всего, когда он поднимается, хихикая и поспешно перезаряжая дробовик.
Но когда он подаёт ей руку, чтоб помочь подняться (и так галантно, ведь мистер Джей – настоящий рыцарь… или скорее принц), Харли видит в его глазах что-то новое. Он смотрит на неё так жадно и восторженно, как никогда раньше. И она хочет сохранить этот взгляд. Навсегда. Любой ценой.
- Безумно не хочется от тебя отрываться, тыковка, но шоу должно продолжаться, ты же знаешь! А у нас тут вот-вот будет целая толпа публики. Твой реквизит, арлекиночка моя, шутку ты уже знаешь!
- Ладушки, мистер Джей! – радостно выкрикивает Харли голосом Люсилль Белл.
Харли ловит дробовик, неловко перехватывает и направляет на бегущего к ним охранника, пока её возлюбленный склоняется к телу его коллеги. На форменной рубашке у охранника – крошки недоеденного ланча, а в руках – снятый с предохранителя пистолет, но он узнаёт доктора Квинзель сквозь слой белил и не стреляет сразу.
Отдача больно бьёт в плечо.
- Бах-бах, - говорит Харли.
- Молодец, тыковка моя, молодец! – смеётся Джокер, уже снявший с трупа набор электронных ключ-карт и жадно осматривающий коридор с рядом дверей, будто ребёнок – аттракционы на ярмарке.
Дальнейшее похоже на калейдоскоп. Или, возможно, торт – после того, как его швырнули кому-то в лицо.
Вот автомат больно бьёт ей в грудь, когда Харли впервые неловко выпускает очередь. Вот они с мистером Джеем смеются и бегут, крепко держась за руки, по хлюпающим липким лужам крови. Вот мистер Джей с мальчишеским задорным хихиканьем одну за другой распахивает камеры для особо буйных. А вот они целуются под струями противопожарной системы – прямо как парочки в фильмах под дождём! И даже дым и вонь обожжённого мяса не разрушат волшебство момента. Вот вой сирен, топот охраны и пациентов и выстрелы сливаются в задорную кадриль, и Харли с полузабытой гимнастической грацией пляшет, уходя от пуль. А вот мистер Джей уже вжал её в стену жадными, грубыми поцелуями, а Харли не держат ноги, и как хорошо, что трусики она сбросила, переодеваясь в свой новый наряд, а рядом с тупой методичностью пациент №50/51 бьёт об стену обмякшего охранника… Пальцы её милого пудинга оставляют синяки, и тщательно простроченные швы нового костюма с треском рвутся, но Харли хочет только, чтоб он держал её вот так и не отпускал. Не отпускал никуда, никогда.
Она так счастлива.
Потом они выбегают наружу, и Харли понимает это, только когда сырой уличный воздух врывается в горящие от бега, терпкого порохового запаха и возбуждения лёгкие. Каким-то чудом им это удалось, Бэтмен отвлечён чем-то на другом конце города – Харли сама организовывала это по указаниям её любимого пудинга, но ничего не запомнила, и сейчас совсем не получается думать: в голове шумит, ноги подкашиваются, и хочется хихикать, хочется расцеловать мистера Джея с головы до ног, потому что теперь он её, её-её-её!!!..
Перед ними тормозит неприметный серый минивен, из тех, в какие в воображении обывателей затаскивают детей маньяки (может, в этот и затаскивали, шепчет тихий голос где-то за затылком, но Харли гонит его прочь). Приятели мистера Джея – а у него много старых приятелей, он же такой обаяшка! – приехали как условлено.
- Отлично, мальчики, рад вас видеть! – улыбается мистер Джей, но Харли не ревнует. С ней у него совершенно особые отношения… - Надеюсь, мой сценический костюм при вас? В этой робе разве что стендап в Небраске можно устраивать!
- Конечно, босс, всё как ваша дамочка заказывала, - скалится в ответ из минивена обрюзгший мужик, с которым доктору Квинзель не без труда удалось встретиться, и показывает чуть потёртую фиолетовую фрачную пару с жёлто-чёрным галстуком бабочкой…
БАХ-БАХ
Харли вдруг обнаруживает себя на земле, а в голове гудит хуже, чем сирена тревоги в Аркхэмской лечебнице за спиной. Её арлекинский макияж уже весь размазался и потёк от пота, воды и порывистых поцелуев, и Харли не сразу понимает, что сейчас по её подбородку стекают не белила, и кровь и разбитой и опухающей губы.
- Галстук-шнурок, идиотка!!! Я сказал, что мне нужен галстук-шнурок! – Харли вдруг вздёргивает с земли какая-то сила, и всё поле зрения заполняет огромный орущий рот, ощерившийся кривыми желтоватыми зубами. – В бабочке можно устраивать лёгкие представления для детишек, а у меня вечер триумфального возвращения на подмостки Готэм-Сити!!
- П-прости, пудинг, наверное, я забыла… - лепечет ничего не понимающая Харли разбитым ртом. У них же… всё было хорошо, так? Наверное, она правда сделала что-то очень дурное, раз её нежный мистер Джей так сердится…
А он, продолжая скрежетать зубами, уже тащит дезориентированную и наполовину оглушённую Харли к минивену, ухватив за один из хвостов её шутовского колпака, и через мгновение тяжелая металлическая дверь резко захлопывается, как занавес по окончании комедии.
Собирая и перебирая осколки своей жизни, вот как сейчас, в тёмном чулане, с ноющими рёбрами и немеющим от синяков лицом, Харли часто спрашивает сама себя – почему же она не ушла тогда, когда комедия кончилась? Конечно, это сказать легко, а уйти по взорванным весьма буквально мостам назад к нормальной жизни – очень даже трудно, но Харли, играя с этими осколочками того, чем она была и могла бы быть, будто с «секретиками» в детской песочнице, знает, что дело не в этом.
Просто она очень любит своего мистера Джея. Он же такой замечательный. Иногда – часто – он пугает её очень, очень сильно, но это как американские горки, как лабиринт ужасов и дом восковых фигур на ярмарке, как цирковые номера с акробатами и рычащими тиграми – должно быть очень страшно, чтоб вышло по-настоящему весело.
Дверь чулана со скрипом открывается, и осколочки воспоминаний, годы в зеркальном лабиринте ужасов и ноющие кости всё ещё не могут подготовить Харли ко встрече с улыбкой на той стороне.
@музыка: Сергей Калугин - Танец Казановы
@темы: благословение Малкава, то, что меня не убивает, делает меня страннее, типа творчество